Мы приехали в Женеву и там прожили около месяца. Здесь мы застали Мышкина, недавно перед тем бежавшего из Москвы, где была арестована его типография. Я упоминал уже раньше, что в этой типографии Мышкин перепечатывал народнические брошюры и отсылал их главным образом на Волгу, где должны были (кружок Ковалика и Войнаральского) распространять их среди крестьян. Но много ли удалось распространить тогда этих брошюр и имело ли наконец это распространение революционные следствия -- сказать не могу. Думаю однако, что и это предприятие постигла неудача, подобно другим делам 1874 года.
Мышкин производил впечатление человека весьма энергичного и живого. Все его движения были быстры. Он скоро говорил; его большие черные глаза ярко блестели. Казалось, он совершенно не был способен скрывать свои чувства. Так, помню, однажды в присутствии большой компании он резко и даже грубо высказал свою антипатию и недоверие к Т., находящемуся тут же среди нас. Мы -- я и бакунист Р., о котором я вспоминал, рассказывая о своей первой поездке -- довольно близко познакомились тогда с ним, и так как, подобно нам, он собирался скоро возвратиться в Россию, то мы условились с ним вместе работать. И у него, как и у нас, благодаря повальным обыскам связи в России были утеряны. При первом же знакомстве с ним бросалась в глаза его необыкновенная прямота. Я нахожу, что это была основная черта его характера.
Перед его от'ездом в Россию мы условились с ним относительно шрифта и обменялись адресами. Но после того мне не довелось его встречать. По возвращении в Россию он вскоре задумал освобождение Чернышевского, жившего в ссылке в Вилюйске, Якутской области, и с этой целью отправился в Сибирь. Переодевшись жандармским офицером и запасшись нужными документами, он приехал в Вилюйск и потребовал от местного исправника выдачи Чернышевского, которого якобы по приказу высшего начальства надо было куда-то отвезти.
Но исправник отнесся к требованию с недоверием и пожелал иметь приказ от местного (якутского) губернатора, чего у Мышкина не оказалось. Почему закралось подозрение у исправника, сказать не умею. Одно время ходили слухи, будто Мышкин надел аксельбант не на то плечо, на котором полагается носить жандармам. Но верно ли это -- неизвестно.
Мне же рассказывал один бывший ссыльный, которому довелось жить некоторое время в Вилюйске (когда там Чернышевского уже не было), что за Мышкиным, когда он там появился, сначала наблюдали просто из любопытства и будто один казак, подсматривая вечером в окно к нему, заметил что-то подозрительное и донес исправнику. Как бы там ни было, но Мышкину ничего другого не оставалось, как убираться из Вилюйска. Под тем предлогом, будто он решил лично отправиться к якутскому губернатору, чтобы добыть от него приказ о выдаче Чернышевского, Мышкин выехал из Вилюйска. Однако исправник не отпустил его одного, а дал ему в провожатые двух казаков. По дороге Мышкин стрелял по своим провожатым и бежал в тайгу. Но спустя некоторое время был пойман и, арестованный, перевезен в Европейскую Россию. Просидев около трех лет в одиночке, преимущественно в Петропавловской крепости, он потом был одним из главных обвиняемых по делу 193-х.
Не совершив ничего, или почти ничего, в направлении своей программы (революционного народничества), Ипполит Мышкин тем не менее должен быть поставлен на ряду с наиболее выдающимися деятелями движения. В нашем революционном движении поведение подсудимых при следствии и в особенности на суде имело такое же общественное значение, а часто даже и несравненно большее, чем самая их деятельность. Свою нравственную силу человек этот и показал именно на суде.
Речь его перед судом, прерываемая первоприсутствующим множество раз, представляет собою блестящую страницу в истории нашего революционного движения.
Когда он заявил суду о незаконности мер, принятых против него во время предварительного дознания, а именно о том, как его заковывали в кандалы и не дозволяли носить чулок под кандалами, несмотря на то, что на его ногах образовались язвы, первоприсутствующий ответил:
-- Эти меры были приняты против вас на дознании; особому присутствию не подлежит рассмотрение действий лиц, принимавших эти меры.
Мышкин. -- Итак, нас могут пытать, мучить, а мы не только не можем искать правды -- конечно, я не настолько наивен, чтобы искать правды от суда и различных властей, -- но нас лишают даже возможности довести до сведения общества, что на Руси обращаются с государственными преступниками хуже, чем турки с христианами.
Первоприсутствующий. -- О каких таких пытках говорите вы?
Мышкин. -- Да, я смело могу сказать, что нас подвергают пыткам. Я указал на кандалы, но это пустяки в сравнении с другими, которые принимались для вымучивания от нас показаний. Например, я в течение нескольких месяцев лишен был права чтения каких бы то ни было книг, даже духовного содержания, даже евангелия, и жандармский офицер открыто говорил мне, что как только я дам требуемые показания относительно предполагаемых моих соучастников, то мне немедленно позволят иметь книги, журналы, газеты.
Первоприсутствующий. -- Ваше заявление опять-таки голословно.
Мышкин. -- Я подавал несколько жалоб на это беззаконие, но они почему-то не приложены к делу, а спрятаны под зеленое сукно. Сидеть в одиночном заключении без всяких книг -- это очень тяжелая сильная пытка. В виду таких мер можно ли удивляться, что в нашей среде такой громадный процент смертности и сумасшествий. Да, многие, очень многие из наших товарищей сошли в могилу, не дождавшись суда.
Первоприсутствующий. -- Теперь не время и незачем заявлять об этом.
Мышкин. -- Неужели мы ценой продолжительной каторги, которая ждет нас, не купили себе даже права заявить на суде о тех насилиях -- насилиях нравственных и физических -- которым подвергли нас? На каждом слове об этом нам зажимают рот.
Первоприсутствующий. -- Тем не менее вы высказали все, что хотели.
Мышкин. -- Нет, это еще не все, а если позволите, я кончу.
Первоприсутствующий.-- Нет, теперь этого не могу позволить.
Мышкин. -- В таком случае после всех многочисленных перерывов, которых я удостоился со стороны первоприсутствующего, мне остается сделать одно, вероятно, последнее заявление. Теперь я окончательно убедился в справедливости мнения моих товарищей, заранее отказавшихся от всяких об'яснений на суде -- того мнения, что, несмотря на отсутствие гласности, нам не дадут возможности выяснить истинный, характер дела. Теперь для всех очевидно, что здесь не может раздаваться правдивая речь, что здесь на каждом откровенном слове зажимают рот подсудимому. Теперь я могу, я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия... или нечто худшее, более отвратительное, позорное... более позорное...
Первоприсутствующий кричит:
-- Уведите его!
Жандармский офицер бросается на Мышкина. После некоторой борьбы с подсудимыми, защищавшими Мышкина, офицер схватывает последнего и зажимает ему рот рукою.
Но Мышкин кричит:
-- Более позорное, чем дом терпимости; там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечеству.
Е. Лазарев, бывший на этом заседании суда тоже в качестве обвиняемого (теперь он находится в Лондоне), рассказал мне, что последние слова Мышкин прокричал глухим, задавленным голосом, уже в то мгновение, когда его тащили из залы суда, и жандармский офицер все время зажимал ему рот своей рукой.
Эта сцена произвела на присутствующих потрясающее впечатление. В зале раздались рыдания и крики. Публика заволновалась; все защитники вскочили со своих мест; судьи и прокурор поднялись. Некоторые из подсудимых принялись грубо ругать судей. Жандармы схватили их и выволокли из залы суда вслед за Мышкиным.
Мышкин приговорен был к десяти годам каторги и отвезен в харьковскую централку.
Последующая жизнь по тюрьмам этого замечательного человека состояла из ряда столкновений с властями и сплошного протеста. Переведенный из харьковской централки на Кару (Забайкальской области), он оттуда бежал, и ему удалось добраться до Владивостока, но там был пойман и переведен из Сибири обратно в Европейскую Россию, на этот раз в Шлиссельбург, где по слухам был наконец расстрелян или повешен за пощечину, данную им какому-то из своих тюремщиков.
